Все ее ровесницы давно уже не, 3/23 Фотосессия в жанре ню. Бонд, мисс Бонд! | Ридли
Так вкусно! А для этого необходимо, чтобы вы разнесли информацию о наших принцессах в свои соцсети. Анна Акимовна дала ему пять рублей, а бедная Маша обомлела. Хотя работа в Кижах самое большое для меня счастье.
Изучая старые снимки, с наслаждением погружаясь в них, понимаешь, какую жизнь за 80 лет может прожить река, но, увы, если хочешь знать больше — вглубь веков, только догадки, предположения, распутывание зарастающих речных следов на пойме. Однажды на фотографии, сделанной с высоты птичьего полета, мы увидели среди окских сенокосных лугов темно-зеленые осоковые «подковы» древних провских излучин.
Оказывается, когда-то Пра текла километрах в двух южнее современного русла, огибала урочище «Березовый рог», останец надпойменной террасы, где археологи обнаружили могильники раннего железного века, и впадала в Оку совсем в другом месте.
С земли не догадаться было, что эти душные сырые осочники, после ходьбы по которым из сапог приходится вытряхивать улиток-янтарок, когда-то были подвижным речным дном. Название «Пра» означает, как считается, «голова, верховья».
С болотистых верховьев в светловодную Оку она тысячи лет тащит торфяную воду цвета крепкого чая. Для окончательного осушения древних староречий, портящих богатые окские луга, в е годы ХХ века по ним прорыли мелиоративные канавы.
Но вода кое-где осталась — это мелкие илистые балкуши Терешкино, Балашиха и Янкино, укрывшиеся в ивняках. Древняя долина притока на широких сенокосах большой реки отмечена осоковыми меандрами, островками ивняка, которые вынуждены обходить трактора.
Но там, где никогда не было расчищено и раскорчевано, древние русла переплетаются и наслаиваются, образуя лабиринты из манника и тростника, преграждая путь черными торфами ольшаников, и топкими глухими озерками, такими старыми, что и имен их не сохранилось, такими мелкими, что годятся только на то, чтобы в их грязи рылись и валялись кабаны. Вылезаешь на какую-нибудь «гору» — как тут называют бугор, не заливаемый в половодье, переводишь дух, и вновь погружаешься в дичь речной памяти, звериную глушь.
Река, блуждая по пойме, оставляет часть себя, рождая, старичное озеро.
Сначала старица связана с рекой протоком, как пуповиной. Потом проток забивается песком, на песке вырастают ивы, а затем и дубы. Но река свои старицы не забывает: каждую весну она выходит из берегов, и потоки талой воды мчатся по старым руслам. И тут уж как кому повезет, потому что в одних старицах эти потоки подмоют берега, прочистят от затхлого ила дно, а другие, наоборот, занесут песком, замоют, выположут. Длинную старицу с дорусским еще названием Толпега, извивающуюся угрем под коренным берегом, Пра лелеет уже не меньше тысячи лет.
Многие ее ровесницы давно забиты песком и забыты рельефом поймы. Таких древних названий в пойме Пры уцелело мало, вместе с озерами растворились. Древней Русью отдают слова Сундрица, Глушицы от «глушь» и «лука» корень «лук», как в словах излучина и лукоморье в названиях Санкина Лука, Алешина Лука. А бывает, река вдруг крутанется, и вернется в брошенное русло, смыв густую зелень озерных трав, как было не так давно со старицей Татаркой….
Рассказ о детях и природе Копет-Дага ".
ЭкоЦентр "Экосистема" разработал более методических материалов по изучению природы: Полевые определители для смартфонов и планшетов в магазинах RuStore , RuMarket , Google Play и App Store Определители для PC Голоса птиц Методики исследований Учебные видеофильмы Определительные таблицы Карманные определители Всё это можно приобрести в нашем некоммерческом Интернет-магазине. Если Вам понравился и пригодился наш сайт - кликните по иконке "своей" социальной сети:.
Пожалуйста, ставьте гиперссылку на сайт www. Во избежание недоразумений ознакомьтесь с правилами использования и копирования материалов с сайта www. Поделитесь ею в своих социальных сетях:. Но она, как воспитанный человек, потом звонила, благодарила, окрыляла… Это ведь мы притворяемся, что нам все равно, что скажут другие.
Что скажет Майя Плисецкая, мне было отнюдь не все равно. И когда она звонила из своего Мюнхена без всякого повода или дела, просто поговорить, я воспринимал ее звонки как сигналы свыше. Позывные с небес.
Обычно она никогда не подходила к телефону, а в трубке долго звучал автоответчик с голосом Щедрина, который наговаривал свой текст на немецком языке с сильным русским акцентом, типа нас нет дома, оставьте сообщение, если есть что нам сказать. В детстве я очень боялся, что никогда не увижу ее на сцене. Все-таки ей уже было немало лет, и все ее ровесницы давно сидели по домам или вели кружки бальных танцев при домах культуры. А она продолжала танцевать Одетту-Одиллию, Кармен и другие заглавные балетные партии.
Случалось это, правда, довольно редко. Отсюда и стойкое ощущение, что она не здесь, не с нами. Ведь танцевала же она Мирту, повелительницу виллис. И, говорят, гениально. Только никто этого уже не помнил, кроме старичков балетоманов, — так давно это было. В общем, надо было ловить момент. Я ходил мимо белых простыней театральных афиш, расклеенных по Кутузовскому проспекту, вчитывался в списки действующих лиц и исполнителей тогда за месяц вывешивали все балетные и оперные составы.
Как правило, не находил ее имени и со спокойной душой отправлялся в школу, утешая себя, что наша встреча просто откладывается на неопределенное время. В главной роли — она! Первая мысль — попрошу денег у мамы и сам поеду к кассам КДС и Большого.
Вполне себе была приличная и, я бы даже сказал, одухотворенная очередь. Не за паласами стояли пять часов — за билетами в Большой. Правда, когда наконец меня допустили к заветному окошку, выяснилось, что большинство названий из списка вычеркнуты. В общем, теперь я понимал, что ехать туда бессмысленно. Знакомых в театральном мире у нас с мамой не было.
Оставался один-единственный шанс — пострелять лишний билетик перед самим спектаклем. Теперь я понимаю, что в этой сцене было что-то от Достоевского: тень бездомной Катерины Ивановны Мармеладовой витала над нами, пробуждая то надежду, то отчаянье, то вызывая истерический хохот. Колонны Большого театра еле удерживали неистовый людской поток, рвавшийся к парадным дверям.
Тогда еще не было металлоискателей и такого количества полиции, как сейчас. Стояли одни бывалые капельдинерши с программками. Но пройти мимо них незамеченным было невозможно. В какой-то момент рядом с нами как будто из воздуха материализовался некий господин в котелке и в длинном пальто с барашковым воротником-шалькой.
Я пошел. Впереди маячило серое пальто и импортный котелок. Людские волны то прибивали меня к нему, и тогда я слышал запах его сладкого одеколона, то разлучали, и мне казалось, что он сейчас исчезнет с нашей десяткой навсегда. Господин оглянулся на меня только один раз, когда мы подходили к барьеру, отделявшему счастливых обладателей билетов от бушующего безбилетного моря.
Невидимый кивок седой капельдинерше. Колючий взгляд в ответ. Она сделала вид, что меня не видит. Я буквально взлетел на последний ярус. Но там меня поджидало дикое разочарование. Краешек сцены, открывавшийся моему биноклю, был не больше спичечного коробка. Мамина десятка терзала меня: вот так выбросить деньги, чтобы в конце концов ничего не увидеть! Нет, с этим примириться было невозможно. Я спустился в бельэтаж в надежде пристроиться в одну из лож.
Все двери были наглухо закрыты. Звучал уже третий звонок, и опоздавшие зрители пробирались на свои законные места, а я все тыркался в запертые двери. Потом меня долго преследовал один и тот же сон: я в пустом театре, звучит увертюра, а я никак не могу попасть в зал, где сейчас должен начаться главный спектакль в моей жизни.
И всё, что мне дано увидеть, — это только гаснущие огни люстры в какой-то полуоткрытой створке немедленно захлопнувшейся двери. Я поднялся на свой четвертый ярус. Там было душно и тесно. Я бросил на пол тряпочную сумку, которая была со мной. А когда совсем потушили свет, встал на нее на колени, чтобы не испачкать свои единственные выходные брюки.
Теперь я мог видеть не только оркестровую яму и край сцены, но и кусок золотого занавеса, подсвеченного огнями рампы. Потом все погрузилось в кромешную тьму, под музыку занавес торжественно двинулся в разные стороны, открывая вид на пустоватую сцену с падающим бутафорским снегом, железнодорожными фонарями и группой артистов, которые что-то старательно выделывали ногами, изображая светское общение на вокзальном перроне.
А потом я увидел ее. Когда спустя тридцать четыре года в парижском кафе De La Paix я рассказывал Майе Михайловне Плисецкой о том, при каких обстоятельствах я впервые увидел ее, она почему-то совсем не растрогалась и не умилилась. Мне даже показалось, что мой рассказ ее немного расстроил.
Полагаю, что за свою жизнь она слышала что-то подобное не один раз. Все эти чужие инфантильные переживания оставляли ее в лучшем случае равнодушной. В худшем — раздражали. То, что я так долго и любовно описывал, принадлежало ее давнему, глубоко спрятанному и уже почти забытому прошлому. А прошлое ее совсем не интересовало. Вот ни в каком виде! Она никогда им не жила, не дорожила и, похоже, не очень-то его любила.
Но это было вынужденное занятие от невозможности чем-то еще занять себя, идущее от этой ее извечной жажды справедливости и чувства собственной правоты, которую уже никто не пытался опровергнуть, но и не спешил подтвердить. Всей правды она сказать не могла, но и та, что была выдана в писательском запале, задела многих. Обиделась родня, которую она не пощадила, особенно девяностолетнюю тетку Суламифь Мессерер.
Обиделись бывшие товарки по Большому театру за небрежный, насмешливый тон. Обиделось семейство Катанянов за отсутствие ожидаемого панегирика в адрес Лили Брик. Точнее других резюмировала балерина Наталья Макарова, поклонница и почитательница М. Понимаете, до этой книги мы думали, что она — богиня. И все-таки нет! Непредсказуемая, изменчивая, пристрастная, заряжающая всех вокруг своей неистребимой энергией.
Где бы она ни появлялась, все взгляды прикованы к ней. Что бы ни говорила, всегда воцарялась какая-то предобморочная тишина, будто это не балерина, а пифия пророчествует и колдует прямо перед телекамерами. Сама М. Мол, ну что опять от меня все хотят? В смысле, не ждите от нее каких-то философских прозрений и открытий.
Любые восторги в свой адрес мгновенно гасила иронией или находчивой шуткой. Из всех слышанных комплиментов чаще всего цитировала слова академика П. Ей нравилось играть с огнем. Она сама была огонь. И ее непокорные кудри, полыхавшие в молодые годы рыжим костром, способны были опалить любую самую скучную классику, поджечь самый рутинный спектакль, озарить самую унылую жизнь.
Может быть, поэтому ее любили так, как не любили никого и никогда из наших балетных звезд. Она была нашей свободой, гордостью, enfant terrible , даже когда стала пенсионеркой всесоюзного значения.
До последнего часа в ней оставалось что-то неисправимо девчоночье, делавшее смешными и прелестными ее кокетливые эскапады, ее гримасы, ее шутки на грани фола. И даже в том, как она ела, ловко помогая себе пальцами, было что-то очень трогательное и милое.
Ну да, конечно, до нее была Галина Сергеевна Уланова. Знаменитая молчальница, балерина безмолвных пауз и выстраданных поз, окруженная беспримерным поклонением и почитанием. Но там всё другое: загробная тишина, молитвенно сложенные руки, взгляд, или устремленный в небо, или опущенный долу, как на портретах средневековых мадонн, с которых она копировала свою Джульетту. А Майя — это всегда взгляд в упор. Видела всех насквозь.
Даже сама этого дара немного пугалась. Обмануть ее было невозможно, юлить перед ней — бессмысленно. И даже когда делала вид, что не понимает — возраст, проблемы со слухом, нежелание обижать, — все видела, слышала, обо всем имела свое мнение. И не слишком церемонилась, чтобы высказать его вслух. А сама больше всего на свете любила дарить, одаривать, отдавать.
В балетной истории навсегда останется эпизод, когда она пришла за кулисы к Сильви Гиллем, тогда еще юной, нескладной, но безоговорочно гениальной. Вынула из ушей бриллиантовые серьги и отдала их ошеломленной француженке. На самом деле у этих бриллиантов был серьезный провенанс. Их получила на свою свадьбу с Осей Бриком в качестве подарка от свекра юная Лиля Каган. Не носила никогда, хранила про черный день.
Бог миловал, день этот Лилю, похоже, при всех разнообразных ужасах нашей жизни миновал, а вот у Майи был совершенно отчаянный период, когда ее не выпускали за границу, день и ночь под ее окнами дежурила гэбэшная машина, и настроение было такое, что прям хоть сейчас в петлю.
Положила, спрятала, перепрятала. А уже пора на сцену. Возвращаешься — кольцо исчезло. Где кольцо? Нет кольца. Это ж театр! Какие замки ни ставь, каких охранников ни заводи, а если кому-то очень надо, все равно упрут. Во-вторых, меня это как-то психологически угнетало.
Вот сидишь на каком-нибудь приеме и думаешь только о том, что сейчас на тебе надета половина квартиры, или новая машина, или какая-нибудь крыша для дачи, которая протекает и ее пора ремонтировать. И как-то от этих мыслей не по себе становится. Вот Галя Вишневская разные бриллиантовые люстры в ушах обожала. И носила с видимым удовольствием, насверкалась ими всласть. А мне недавно Щедрин купил самые простые пластиковые часы с черным циферблатом и большими белыми цифрами, чтобы глаза не ломать, и счастливее меня нет никого.
Вкусы, надо сказать, у нее были самые демократические. Просто не было сил оторваться! Так вкусно!
Мы там с Родионом Константиновичем столько про себя нового узнали! Мне нравилось в ней это отсутствие всякой претензии. Она, которая как никто умела принимать самые красивые позы на сцене, в жизни их старательно избегала. Точно так же она легко обходилась без нарядов haute couture , парадных лимузинов, дорогих интерьеров — всего того, что ей полагалось по праву планетарной звезды и дивы.
Единственная роскошь, в которой Майя не могла себе отказать, — это духи. Вначале любила Bandit Piguet и долго хранила им верность. Потом, когда духи перекупили американцы и, как ей показалось, изменили классическую рецептуру, перешла на Fracas той же марки.
Пронзительный, тревожащий, драматичный аромат с душной нотой туберозы. Я отчетливо слышал его, когда она приглашала меня на свои чествования в разные посольства, где ей вручали очередные правительственные ордена. Можно было не видеть, где она находится, но нельзя было не уловить аромат Fracas. Она была где-то близко, совсем рядом. Собственно, мы и были этим самым кордебалетом, уже не слишком молодым, но приодевшимся и приосанившимся по случаю праздника нашей Королевы.
А она, как всегда, была самой молодой и красивой. В начале восьмидесятых у меня с Плисецкой была еще одна встреча, о которой мы никогда с ней не вспоминали. Для нее это был слишком незначительный эпизод, но для меня он значил много. Я согласился. Время было мутное, странное, неопределенное. Никто не верил, что эти старчество и ветхость, которые нами правили, когда-нибудь кончатся. Кто не исхитрился уехать по израильской визе или фиктивному браку, те пили по-черному, кляня на своих кухнях советскую власть и престарелых начальников.
Почти по Кальдерону! При этом повсюду бушевали страсти, которые спустя семь лет вырвутся наружу и снесут всю эту помпезную, но шаткую и гнилую конструкцию.
Главным сюжетом в Большом была, конечно же, война, которую с переменным успехом вели его знаменитые солисты против своего худрука Юрия Григоровича. Если не вдаваться в тягостные подробности, то суть конфликта заключалась в следующем: Григорович, как прирожденный советский диктатор, хотел безоговорочного подчинения всех и вся. Никаких других хореографов, никаких рискованных экспериментов, никаких импровизаций и отступлений от заданного им канона. В середине х он решительно делает ставку на молодых исполнителей, оттеснив от главных ролей своих признанных и постаревших звезд.
Звезды, как им и полагается, взбунтовались и пошли ходить по кабинетам Старой площади, благо у каждого были свои высокие покровители. Конфликт удалось на какое-то время замять: кому-то бросив кость в виде обещания собственной постановки, кому-то разрешив индивидуальные гастроли на Западе, а от кого-то откупившись новой жилплощадью. Разные способы были утихомирить обиды и творческую неудовлетворенность.
Но было понятно, что все это ненадолго и впереди всех ждут новые битвы и бои. Плисецкая была в самой гуще этих сражений. Григоровича ненавидела люто. Даже имени его спокойно произносить не могла. Список его преступлений был нескончаем, но ничего конкретного припомнить сейчас не могу. Думаю, больше всего ее терзало то, что именно она когда-то была главным инициатором перехода Григоровича из Кировского балета в Большой.
Своими руками она привела его к власти, резонно рассчитав, что в качестве благодарности получит все заглавные партии в его балетах. Но справедливости ради стоит признать, Плисецкая не была его балериной. Для пластического языка Григоровича требовался другой женский тип. Ему не нужна была prima-assoluta с апломбом, характером и харизмой. Ему больше подходила самоотверженная техничка, готовая разодрать себя на части, чтобы угодить ему, выполняя все головоломные комбинации.
Такой была Нина Тимофеева, ставшая эталонной исполнительницей всех главных женских партий в его спектаклях. К тому же балеты Григоровича в большей степени были ориентированы на мужской состав труппы. По своей природе они были предельно маскулинны, и женщине там отводилась вспомогательная, служебная роль. А потом появилась Наталья Бессмертнова — балерина с иконописным лицом послушницы, железной волей и стальным носком.
Она завладеет вакантным местом жены и музы.
